ЗОЛОТОЙ ФОНД ДНЕВНИКОВЕДЕНИЯ
Мария Башкирцева
Дневник Марии Башкирцевой
18 февраля 1876 г.
Пятница, 18 февраля. В Капитолии сегодня вечером большой парадный бал — костюмированный и в масках. В одиннадцать часов мы туда отправляемся — я. Дина и ее мать. Я надела черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черный газовый тюник, убранный серебряными кружевами, задрапированный спереди и подобранный сзади в виде грациознейшего в мире капюшона, черная бархатная маска с черным кружевом, светлые перчатки, роза и ландыши на корсаж. Это было очаровательно. Наше прибытие производит величайший эффект.
Я очень боялась и не смела ни с кем заговорить, но все мужчины окружили нас, и я кончила тем, что взяла под руку одного из них, которого никогда и в глаза не видела. Это очень весело, но я думаю, что большинство меня узнало. Не нужно было одеваться с таким кокетством. Ну, да все равно.
Трое русских подумали, что узнали меня, и пошли сзади нас, громко говоря по-русски в надежде, что мы как-нибудь выдадим себя. Но вместо того я собрала целый круг вокруг себя, громко говоря по-итальянски. Они ушли, говоря, что были глупы и что я итальянка.
Входит герцог Цезаро.
—Кого ты ищешь?
—Графа А… Он придет?
—Да, а пока останься со мной… изящнейшая женщина в мире!
—А! Вот он… Мой милый, я тебя искала.
—Ба!
—Но только, так как мне в первый раз придется слушать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!
Должно быть, это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться как люди чем-либо восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.
—Тебя узнают по фигуре,— говорили мне со всех сторон.— Почему ты не в белом?
—Ей Богу, думаю, что я играю здесь роль подсвечника,— сказал Цезаро, видя, что мы не перестаем говорить с А.
—Я тоже думаю!— сказала я, уходя.
И, взявши под руку молодого фата, отправилась гулять по залам, занимаясь всеми остальными не более, чем уличными собаками.
А. безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как он в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, что он никогда не любил и т. д.
—Сколько раз ты любила? — спросил он.
—Два раза.
—О! О!
—Может быть и больше.
—Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.
—Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?
—Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.
—Это не очень-то любезно с твоей стороны — говорить таким образом.
—Что ж делать, если это так?
—Ты, слава Богу, достаточно лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?
—Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!
—Однако очень заметно, что ты влюблен.
—Да влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.
—Фи! Разве я не лучше сложена?
—Все равно. Дай мне цветок. Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.
—Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? Он засмеялся.
—Я терпеть не могу священников. Я был военным.
—Ты? Да ты был только в семинарии.
—Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.
—Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.
—Что за очаровательная маленькая ручка!— воскликнул он, целуя мою руку,— операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.
Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!
Десять раз я оставляла своего молодого собеседника и десять раз он снова находил меня.
Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.
Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.
Наконец, мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.
Я веселилась и… разочаровалась.
А. не вполне нравится мне, и однако…
Ах! Этот несчастный сын священника унес мою перчатку и
поцеловал мне левую руку.
—Ты знаешь,— сказал он,— я не скажу, что всегда буду носить эту перчатку на сердце,— что было бы глупо,— но это будет приятное воспоминание.